В очередную годовщину празднования Дня Военно-Морского Флота, когда над улицами Севастополя гремели торжественные марши и тысячи жителей и гостей города-героя заполнили перед военным парадом центральные площади и набережные, мы с Григорием Поженяном в разношерстной группе столичных и местных журналистов стояли у Графской пристани в ожидании гостевого катера. До традиционного праздничного прохода по бухте катера командующего и сопровождающих его официальных лиц оставалось около получаса.

Глядя на выстроившиеся в праздничном строю на рейде боевые корабли, над которыми разноцветным орнаментом трепетали флаги расцвечивания, Григорий Михайлович вдруг сказал:

– Я старомоден, как ботфорт…

– На палубе ракетоносца, – продолжил я строчку одного из давних и безотчетно с юности любимых мной его же стихотворений.

Хотелось, откровенно говоря, воспроизвести самые главные, по моему представлению, строки из этих «ботфортов»:

…Хочу, чтоб снова кружева,

И белы скатерти, и сани.

Чтоб за морями, за лесами

Жила та юность, что права.

Хочу, чтоб вновь цвела сирень,

Наваливаясь на заборы.

Хочу под парусом за боны

И в море всех, кому не лень.

Хочу, чтоб без земных богов,

И, презирая полумеру,

За оскорбление – к барьеру,

Считай четырнадцать шагов.

 

Но произнести эти волшебные, как казалось мне в отроческие годы, строки в данной ситуации, шуме и гаме предпраздничной суеты, было бы явно некстати. Так же, как и объясняться мэтру в любви к его творчеству, замешанному на морской романтике, честности жить и любить и просто на желании быть настоящим мужчиной.

А Григорий   Михайлович, помолчав, изрек:

– Может, и красивая аллегория получилась, но форма явно не соответствует историческому моменту. На самом деле мы выросли в кирзе… какие уж там ботфорты… Зато под нашей кирзой промялась вся Европа!

Несколько позже, уважительно оглядывая поверх очков, сдвинутых на край мощного по-цыгански горбоносо-бугристого носа, тяжелые, как боевые кольчуги, от многорядья орденов и медалей мундиры и пиджаки ветеранов, мэтр заметил:

– Сегодня налицо тот редкий случай, когда форма определяет содержание… Или хотя бы находится с ним в соответствии… Кстати, что ты нам читал про морскую форму? После твоих стихов у меня прямо-таки дискомфортный осадок остался… Какая-то неуважительность просквозила в твоих размышлениях. Не явно, конечно, но вполне определенно.

Накануне в гостиничном номере в тесной компании московских литераторов и флотских ветеранов, разбавленной крымскими писателями, я действительно читал стихи. Уже, естественно, после дружеских объятий и скромного, по-походному, застолья. После Ивана Тучкова, который, как и положено классику «соцреализма» в поэтическом цехе Севастополя, выросшему из рабфаковцев морзавода, прочел несколько поэтических строф о романтике труда. После Марка Кабакова, как всегда по-столичному элегантного, сохранившего флотскую выправку и особую «каперанговскую» стать, явно инспирированную моложавой блондинкой, которая не сводила с поэта подсиненных восхищением глаз на протяжении всех тех дней. И после самого Григория Поженяна, до позднего вечера каламбурившего и острившего, и особенно часто возвращавшегося к теме «форма и содержание».

– Настоящего мужика сразу видно издалека! – басил мэтр. – Особенно когда он в форме.

И в качестве аргумента прочел своего знаменитого «Матроса»:

Он не делал себе наколки,

Чтобы звали его матросом,

Не рассказывал про осколки,

Про походы и про торосы,

Не пугал восьмибалльным штормом,

Не кричал по ночам о коде

И без всяких торжеств в комоде

Молча спрятал морскую форму…

 

Что, вероятнее всего, и подвигло меня на чтение фрагментов поэмы о флотской форме…

– Не знаю, – нерешительно замялся я, – насчет неуважительности, уж точно никаких поползновений не было… Просто у каждого из нас своя психология в отношении к военной форме.

Можно было бы добавить, что с детства все севастопольские мальчишки не только восхищенно засматриваются на «военморов», но и вполне профессионально отдают им честь. Будто наперед знают свою будущую судьбу. Рассказать, что не избежал этого и я. Но что толку говорить о воинской службе с человеком, геройски воевавшим под Одессой и Севастополем, участником смертельно опасных десантов в Новороссийск и в Эльтиген? Что говорить о флотской романтике поэту, написавшему:

… И припомнить, как после боя

Забывается голубое,

И увидеть свою каюту:

Тысяча триста одну заклепку,

Сто раз считанную перед боем,

Трижды латанную коробку

С продырявленною трубою,

Ту, которая нас носила

К синим звездам в ночном дозоре.

… Есть у моря такая сила,

Что всегда возвращает к морю.

 

Что можно добавить к опыту мэтра и его эмоциональному восприятию мира? Мы, т.е. мое поколение нахимовцев, в большинстве своем за всю службу пороха (по-настоящему!) так и не нюхали. Хотя, конечно, всякое бывало… И ракетный грохот над нашими кораблями (нашими головами?) вблизи сирийского побережья, которое всю ночь полыхало на багровом горизонте желто-огненными всполохами. И борт о борт с несущимся сквозь ночное Средиземное американским авианосцем, которому наш тралец-удалец готов был по соответствующей команде тараном перерезать курс. (Слава небу, что команда эта так и не поступила!) И много еще всякого, большого и малого, запомнившегося и не очень, что так плотно заполняло нашу общую ратную биографию.

А отсчет ее начался тогда, когда в пропотевшей робе, с «калашом» на плече и в полном штатном снаряжении, под благословенным июльским солнцем мы, уже курсантами ЧЕРНОМОРСКОГО ВЫСШЕГО ВОЕННО-МОРСКОГО ОРДЕНА КРАСНОЙ ЗВЕЗДЫ УЧИЛИЩА ИМЕНИ ПАВЛА СТЕПАНОВИЧА НАХИМОВА, совершали трех- и шестикилометровые марш-броски (будь они неладны!) вдоль живописно-скалистых берегов от Карантинной до Казачьей бухты. И уже тогда не вполне комфортная военная форма воспринималась каждым совсем по-разному. Лично меня просто катастрофически мучила обувь. Ее будто специально кроили для воспитания характера. Или для стойкого отвращения к воинской службе вообще… Вот из-за подобных нелепых подчас мелочей и родилось в народе легендарное: «Чтоб служба медом не казалась!»

И я воспроизвел мэтру нижеследующие строки, с которых и начиналась поэма о флотской форме. А начиналась она, естественно, с самого главного (для меня во всяком случае!) элемента той самой формы – с обуви… Не с тех парадных хромовых ботинок, которые мы надевали в увольнение или по иным торжественным случаям, а с тех грубых, неровно сшитых, с невыносимо нестираемыми швами вовнутрь, то ли полуботинок, то ли полусапог. Лучше, опять же лично на мой вкус, были – последние. Хотя б потому, что их не надо было зашнуровывать. Но мозоли и просто раны на наших голеностопах поначалу в равной мере весьма успешно появлялись и от тех, и от других. А называли их в нашей курсантской среде почему-то «прогары» или просто «гады».

Все начинается с прогаров!

Не верьте байке флотской старой,

Что флот берет начало с шутки,

Конечно, всякое бывало.

Известно: шутка выручала,

Когда нас гнуло и ломало,

И рвало, будто из желудка!

Но вопреки (назло!) кошмарам

Нас воспитали всех прогары.

(А также в просторечье – «гады»).

Поскольку на плацу и в классе,

На марш-броске и на «атасе»

Сперва была в них жизнь ужасной,

Но позже, подчиняясь власти

Статей Устава и отчасти

Нам в кровь впитавшейся привычки,

Как были искренне все рады

Мы, осознав их ненапрасность,

С годами обретая звезды-лычки,

Изжив мозоли и досады

И сделав «гады» местью личной

Комфортной прежней жизни птичьей…

…На третьем курсе – жизнь прекрасна!

Еще не офицеры. Но…

Уже не прежнее г..но.

Почти как древние корсары

Свои огромные ботфорты,

Не замечали мы прогары

На жилистых голеностопах!

 

– Опять ботфорты! – воскликнул Поженян.

– Ну, это уже очевидно, благодаря Вашему влиянию, Григорий Михайлович, – честно признался я.

– Ладно, – после короткого молчания сказал мэтр. – Имеешь право. А вот что ты там напуржил про бескозырку?

– Да ничего особенного, – пытался оправдаться я. – Опять же не хотелось повторять общеизвестные истины да вспоминать об исторических корнях… Просто воспроизвел несколько личных ощущений…

Конечно, при более подходящих обстоятельствах я мог бы поведать мэтру о своих отношениях с бескозыркой более подробно. О том, например, что вообще-то я носил ее более четырех лет. То есть на год больше любого матроса срочной службы. Только на пятом курсе «нахимовки», и то не сразу, я получил возможность сменить бескозырку на офицерскую фуражку… При этом вся остальная форма смотрелась несколько странно. По ряду личных и достаточно нелепых обстоятельств практически весь пятый курс мне пришлось проходить с пустыми погонами, без каких-либо старшинских лычек и позументов. «Лимон». Так это тогда называлось, т.е. рядовой на выпускном перед офицерским курсе… Подобных «лимонов» было крайне мало… Голый погон – это результат непременно отчаянного проступка. Так сказать, архипубличная форма наказания!

В моем случае, по правде говоря, никакого «архи» не было. Просто в пятую (и последнюю!) курсантскую осень мы, что вполне естественно, несколько расслабились. А осень эта и впрямь выдалась удивительной! Выражаясь военным языком, вся акватория нашей родной Стрелецкой бухты до конца октября уподобилась прогретой ванне, в которой самозабвенно и практически круглосуточно (с короткими перерывами на обязательные мероприятия, предусмотренные училищным распорядком дня) плескались и мы, и наши близкие, и друзья, и что особенно важно, наши настоящие и будущие боевые подруги.

Под узнаваемой до шплинта шлюпкой (шершавыми днищами коих был усеян берег со стороны училища) у каждого из нашей сплоченной за пятилетку команды хранилась своя «гражданка», состоящая из стандартного «джентльменского» гардероба: шорты, майка, кроссовки. Этот набор был весьма удобен для того, чтобы вплавь доставить его до противоположного берега бухты. И, выйдя из воды где-нибудь поблизости Херсонесского колокола, в таком «гражданском прикиде» мы чувствовали себя достаточно органично в любых обстоятельствах. И в группе студентов – археологов или историков, извечно профессионально ковыряющих кварталы и строения древнего городища, и в среде беспечно загорающих местных и приезжающих отдыхающих, и в кругу систематически навещающих нас юных леди, контингент которых хоть и менялся иногда, но многим из нас был достаточно хорошо известен…

Тут уж просто не могу не вспомнить хотя бы Све-э-т-ку — Конфетку! Суперзвезду наших клубных вечерних и иных радостных посиделок. Царствия тебе всенеземного, Света! Низкий тебе поклон, Вадик Свидерский, за твой «мегаплатиновый» саксофон, который помнит не только наш курсантский Клуб ЧВВМУ, но и все рестораны от Мурманска, Североморска и… до самых дальних гарнизонов Краснознаменного Северного флота, коих практически нет на гражданских картах… Спасибо, Вадим, за честное (поскольку без «бабла») музыкальное сопровождение наших курсантских «пятилеток», и – отдельно за Свету – Масленка, виртуальную звезду тех наших виртуальных грез… Из-за забора, надежно охранявшего нашу нравственность, нам особенно сладкими казались запретные плоды тогдашних запретных удовольствий…

Колени озябли

Твои. Их Дыханьем согреть ли?

Луна дирижаблем

Скользит сквозь оборвыши ветви.

Застыв в полувздохе,

Глаза ты под пальцами прячешь.

Да, видимо, плохи

Дела наши, коль ты не плачешь…

Тогда уж и вправду

Надежды, видать, ни полстолько….

Заплачь еще, ладно?

Но ты улыбаешься горько.

В тебе уже сила,

Которая мне не подвластна.

О, сколько простила

Ты, чтобы сейчас отказаться…

И вот уже руки

Упали, тебя не коснувшись.

И вот уже глухи

Друг к другу. А вдруг станет лучше?

Уже как в бреду,

Ты уходишь, вот-вот с тьмой сольешься.

А я еще жду:

Вдруг, а вдруг обернешься?..

Итак, основная учеба уже позади.

Преддипломная практика. Ура! Защита дипломов. Гип-гип-ура! Начало офицерской службы. Все это маячило совсем рядом. И предчувствие неотвратимого ГЛАВНОГО ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЖИЗНИ неизбежно подергивало розовым флером горизонт… И ошеломляюще вдохновляло на самые непредсказуемые поступки…

Ау! Любимая!

Как губы твои жарки и как влажны…

Аж страшно.

Очнись! Люби меня!

Пока – люби меня. Еще – люби меня. Все прочее не важно…

Сорвались гончими – следы наши распутывают сплетни.

Их плети

Всю душу – клочьями!

Ах, сколько напророчили нам бед на свете.

Ау, любимая…

Запретами обложены

Мы, как сомненьем бездари.

Уместно ли?

Но ты люби меня. Сейчас люби меня. Потом люби меня.

Люби! Хоть нас и предали!

Посмей! Намеренно…

(Милиция, знакомые, зеваки…)

Не так ли?

Пускай – не велено!
Ха-ха! Не велено?!

Назло! (Не велено…)

Любовь – синоним драки.

Ау, любимая!

Что снится? Распечальное?!

Как стонется?!

Не-во-ль-ни-ца….

Но ты люби меня,

Простив, люби меня,

Предав, люби меня,

Лишь не страдай бессонницей…

Вот отчего так много было в ту пору курсантских свадеб! А какие сумасшедшие истории и любовные сюжеты закручивала тогда вокруг каждого из нас судьба!

Мне женщина грела руки, когда в ночь такси летело,

Она мне и руки грела, и песней тихой баюкала.

(Очень красивая женщина! Старше меня лет на восемь.)

И было что-то зловещее в прикосновении волоса.

В ласке ладоней нежных, в шепоте, близком, манящем…

И было так безмятежно в такси с шофером, курящим и нам не мешающим…

Мне женщина грела руки, когда в ночь такси летело.

И затихали звуки…

И замирало тело…

А ехал к другой я. Верящей, ждущей меня давно уже!

И если б не эта женщина, я был бы спокоен тоже.

И я б не боялся разлуки! Того, что она принесет.

Мне женщина греет руки и совесть мою крадет!

В полном соответствии с одним из таких сюжетов в прекрасный солнечный день черт меня дернул отправиться в самоволку. В указанном выше «прикиде» беспечно шагал я дворами (на всякий случай!) однотипных пятиэтажек, которыми щедро утыкана большая часть этого севастопольского микрорайона, именуемого местными коротко – Стрелка.

О! Стрелка! Это совсем не то, что подразумевают нынешние представители, догоняющие наше поколение. Стрелка – это самый запутанный перекресток судеб и разноформатных биографий жителей и гостей Севастополя. Стрелка – это самый счастливый и самый сексуальный пазл города-героя. Здесь не только живут и здравствуют все офицеры-наставники, преподаватели, медработники и специалисты сопутствующих подразделений и обеспечивающих служб ЧВВМУ имени П.С. Нахимова. Именно здесь дислоцируется основная точка, скрепляющая узы Гименея всех брачующихся курсантов и их избранниц, – кафе «Красный мак». В этой скромной «стекляшке» соединили свои жизни с «боевыми подругами» многие поколения будущих флотоводцев России. И до сих пор, проезжая мимо, я невольно начинаю осенять себя крестным знаменем… Ведь и мы с моей тогдашней избранницей могли пополнить на этом перекрестке список счастливцев. Но…

Не вышло…

Прощай. Любимая! Прощай!

Считай, что просто разминулись

Мы на углу знакомых улиц,

С тобой столкнувшись невзначай…

Прощай, любимая. Прости

За все, что так и не случилось,

Что по судьбе не воплотилось

И не сумело прорасти…

Прощай, любимая, увы,

И я, и ты в том виноваты,

Что неизбежен час расплаты,

Когда мы оба не правы.

Прощай, любимая. Пока.

До новых встреч в краю небесном,

Где все счастливо, бестелесно

Верны друг другу на века!

Прощай!..

– Молодой человек! Помогите, пожалуйста!

Так меня окликнула на мою беду пожилая женщина, сидевшая у одного из подъездов в Стрелке. Оказалось, что ей необходимо было отнести в ремонт забарахливший телевизор. Да нет ничего проще! И вот, согнувшись под тяжестью увесистой коробки, но и пытаясь сохранять при этом молодцеватость, я тащу телевизор в ближайшую мастерскую, благо она находилась в почти соседнем дворе. Тащу, поддерживая ни к чему не обязывающую беседу с воспрянувшей духом тёткой, которая попутно поругивала нерадивого зятя, давно уже обещавшего ей исполнить мою нынешнюю миссию, но до сегодняшнего дня почему-то ее не исполнившего. И тут замечаю остановившегося рядом мужчину «по гражданке», смутно показавшегося мне знакомым. По инерции говорю ему из-под телевизора «здрас-с-сте». Продолжаю движение. И слышу вдруг по-командирски зычный голос:

– Товарищ курсант!!!

И только тут меня осеняет, что мужчина, с которым я так легкомысленно поздоровался, не кто иной, как начальник строевого отдела нашего училища капитан второго ранга Анатолий Иванович Богомолов! В нашей курсантской среде его почему-то называли коротко и легковесно – «Пух». Какая-то злая рука даже написала краской это прозвище на боку собаки, обретавшейся неподалёку от здания строевого отдела. А не любили Богомолова за очень уж строгий нрав и мелочные, как нам казалось, придирки. То шинель была на пару сантиметров короче уставных требований (за что «Пух» безжалостно выдворял любого из строя увольняемых), то зубная щетка или другие принадлежности не так, как положено, располагались в тумбочке (за что непременно следовало неотвратимое наказание), то просто небрежное отдание воинской чести становилось поводом для долгого и нудного разбора «полетов» на строевом плацу.

И вот с этим самым «Пухом» меня угораздило столкнуться в неурочный час и в неположенном месте. Как позже оказалось, Анатолий Иванович имел привычку именно в это время, отобедав дома, возвращаться к своим служебным обязанностям.

Не помню уж, куда девал я злополучный телевизор и как покинул роковое место встречи. Но точно помню, что на утреннее построение выпускных курсов «Пух» прибыл в сопровождении нескольких офицеров строевого отдела. Самый младший по званию нёс большую коробку с нашими увольнительными билетами, которые «Пух» то и дело брал в руки и поочередно внимательно разглядывал то наши физиономии, то фотографии в билетах. Четыреста пятьдесят фотографий. Четыреста пятьдесят застывших в строю оригинала. Память его не подвела! Уже до обеда я, не скрывая горького сожаления, спорол золотые нашивки главного старшины. И на осиротевших погонах теперь поблёскивали только миниатюрные якорьки… Лимон!

Однако офицерской фуражки никто меня не лишал! Хотя и голова первые месяцы просто откровенно скучала по бескозырке… Конечно, это по привычке более всего… Но наверняка и ещё потому, что «беска» удивительно удобна, если её научишься правильно носить… Она полифонична, точнее многофункциональна и непритязательна. При необходимости её можно сунуть под мышку или, почти как берет, сжать в пятерне. А прикусив ленточки зубами, вполне можно не замечать порывов коварного флангового ветра или стремительно рвануть от погони. (Если вас, к примеру, преследует патруль!) Попробуй-ка, для контраста, пробежаться в фуражке. Особенно в нынешних «аэродромах», которые почему-то стали шить себе не только флотские и иные военные, но и милиционеры, железнодорожники, лесники и всякие прочие мужики в камуфляже. Да для поспешного передвижения в таком головном уборе любому военному необходим сопровождающий ординарец с отдельным контейнером для головного убора и соответствующим транспортом. А если прибавить к этому живой вес военного, что растёт в геометрической прогрессии вместе с тяжестью и увесистостью погон! Причем не только вопреки здравому смыслу, но и вопреки всей логике воинской службы, где командир всегда и везде должен осуществлять принцип: делай, как я…

Невольно вспоминаю Степана Степановича Соколана. Один из самых ярких начальников нашей альма-матер. Адмирал до кончика мизинца. Не унижавшийся до непосредственного контроля за действиями подчинённых, если у них имеются соответствующие начальники. Не опускавшийся до мелочной опеки, но безапелляционно и с пролетарской беспощадностью каравший откровенных нерадивцев.

Вот уж орёл так – орёл! (Точнее будет, видимо, сказать – сокол!) Несмотря на небольшой рост и вовсе не атлетическую фигуру, он носил форму просто вызывающе красиво. И очень ценил это умение у подчинённых.

С нескрываемым одобрением оглядывая не по стандарту, но лихо сшитую фуражку у бравого пятикурсника, адмирал тут же кисло замечал какому-то неряшливому кавторангу, на котором было всё по ГОСТу, но как на корове седло:

– Не любите вы службу, не уважаете…

А как стало легендой одно из редких событий, когда Соколан лично проверял ночью несение караульной службы! Уже завершая обход территории, к вящему изумлению своему и сопровождающей свиты дежурных офицеров, адмирал обнаружил в районе эллингов двух безмятежно спящих под шлюпочным брезентом братьев Карамазовых (так мы привыкли называть двух близнецов, вечно и небезуспешно ищущих, где потеплее да посытнее!).

Он долго и внимательно разглядывал отдыхающих. Сон их не нарушали ни бескозырки, сползшие с остриженных голов, ни красно-белые повязки «рцы», соскочившие с положенных мест на рукавах к кистям, ни свет фонариков, которыми проверяющие высветили горе-дневальных.

– И вот из такого вот дерьма мы выковываем броневой и ракетоносный щит Родины! – произнёс Соколан тогда с отвращением ставшую бессмертной фразу.

Возвращаясь к теме, должен отметить, «беска» мне была не чужда. Правда, первое время она ощущалась на моей голове совершенно инородным элементом. Но вскоре даже краткое отсутствие её просто беспокоило…

…Не для пустой бравады, дескать,
Какой моряк не знает «бески»,
Не просто для морского блеска,
Для шика, понта и бурлеска,
На корабле удобна «беска».
Сей вывод очевиден – факт.
С благоговением, как в храме,
На лихость форм её взирали
Мы на толковых головах,
Когда в чужих руках умелых
Согласно моде флотской смелой,
Она, с рождения – бескозырка,
Вдруг становилась чайкой, рыбкой,
Мечтой, застывшей, как на гребне,
Над чубом, что не мыт, наверно,
Но трижды за весну острижен.
Чехлом у черепа изъяны
Скрывая косвенно и явно,
она была подобна маме
Заботой… Или же панаме…

– А дальше я просто позабыл, – пришлось сознаться мне после паузы.
– Понятно, – пробасил мэтр. – Однако не думаю, что твоя точка зрения близка людям осведомлённым. Наоборот, ветераны флота легко найдут повод для обиды.

Тут уж с ним трудно было не согласиться. Невольно вспомнился Николай Флёров. Уж его-то «бескозырка» не вызывала нареканий у читателей десятки лет.

– Ну ладно! – махнул мэтр неторопливо здоровенной и надёжной, как саперная лопатка, ладонью. – А что там у тебя насчёт бушлата?

– Ничего, – чистосердечно признался я. – Ровным счётом. Хотя бушлат мне всегда был по душе. Это – точно. Однако в поэме есть фрагмент, посвящённый не ему, а шинели…

– Ну, давай про шинель, – согласился Поженян.
И я прочёл:

…Шинель, что выдана по росту
(Размер условен, он – на глаз),
Была всегда на мне как раз,
С одной лишь маленькой загвоздкой:
Над складкой, со спины не броской,
Был шов, столь элегантно флотский,
Что проверяющие плоско
Шутили: «Это – шрам для лоска?!
Иль – позвоночника полоска?»
Хотя известно всем, от Босха
Тут нет капризов и прикрас.
И ни при чем здесь Адидас.
Шинель носили и до нас.
И знал курсант, кап-лей, кап-раз,
Что безупречна она в носке,
Когда охвачен чётко таз
Умело скроенной полоской
(Времён Петра сей образ флотский!)
Материи, нет, не громоздко
Сидящей на крестце, но хлёстко.
(За что и хлястиком звалась!).
Да, этот хлястик был легендой.
Но не сдавался он в аренду,
Как ставшая ненужной вещь.
Он был оберегаем свято
И стоило его беречь.

– И это всё? – как-то недоверчиво спросил Поженян. – Маловато будет. Уж лучше б ты написал что-нибудь про носки.

– Да не вопрос! – съёрничал я. – Как раз эта тема и вечна, и актуальна, и заденет каждого, кто с ней знаком.

И с выражением, стараясь, начал:

…Мои бесплатные носки
(О нет! За них судьбой заплачено!)
Удобны были и легки.
Не зря, судьбою околпачены,
Гордилась Родиной «совки»,
Которым их носить назначено.

О, эти дивные носки!
Пусть вас резинка держит еле,

Зато при весе вы и теле
И так же целы и крепки…

О, эти лживые носки.
Теряя форму, цвет и крепость, но…

– Довольно! – взмолился мэтр. – Избранная тема никак не соответствует высокой духовной задаче. Давай лучше про тельняшку.

…О тельнике сказать особо

Придётся, повторив азы,
Он классно смотрится под робой,
Но ценен был не тем, а чтобы
Хранить тепло, не для красы…

Послушно начал цитировать я. Однако вскоре осекся и почти без паузы прочёл по памяти:

…Утро юности, где ты?
По незримым приметам
Продолжается путь.
Путь суровый и тяжкий,
От зимы до весны.
Мы, как нитки в тельняшку,
В нашу жизнь вплетены.

Мэтр вдруг встрепенулся:

– Да это уже – не ты!

– Конечно, – охотно согласился я. – Поскольку это уже – Вы, Григорий Михайлович!

Спустя несколько лет почти в такой же ситуации, только уже после праздничного парада, и не у Графской, а возле Музея Черноморского флота, мы с Поженяном ожидали ушедшего в штаб, а заодно и намеревавшегося зайти в аптеку флотского «министра культуры». Иван Кузьмич запаздывал. Поженян, то и дело кривясь от боли в левом боку (а сердце ветерана в те дни беспокоило почти постоянно), пытался, как всегда, шутить.

– Как тебе во-о-он та, блондинка?

Мэтр озорно показывал глазами, куда именно смотреть.

– Какая? – с явным запозданием откликался я.

– Да во-о-он, с теми потрясающими формами! – по-юношески, бесшабашно и легко смеялся мэтр. И как-то было неловко спрашивать его о соотношении этих самых соблазнительных форм с духовным содержанием…

А ещё через несколько лет я прочел в одной из российских газет, что на Поженяна совершено бандитское нападение. Какие-то подонки пытались ограбить его дачу в Переделкино, где он жил, по существу, все эти годы. Но старый моряк, к счастью или к несчастью оказавшийся дома, вступил с ними в неравный поединок.

– Григорий Михайлович в больнице, состояние тяжёлое, – мрачно излагал подробности всёзнающий Борис Гельман, который чаще других севастопольских журналистов наведывался в Москву и дружил со многими нашими ветеранами. – Но, как убеждают врачи, самое страшное уже позади.

Просто не верилось, что наш легендарный мэтр, бесстрашный разведчик и боец стал жертвой каких-то отморозков. Слишком уж велик был контраст между мощной, почти мифологической, фигурой поэта-фронтовика и до омерзения мелкими обстоятельствами. Теми, которые столь мрачно подчас сопровождают нашу нынешнюю жизнь.

Вспомнилось, что его мать (опытный врач!), в сорок первом году получив извещение о том, что её сын пал смертью храбрых и похоронен в Одессе, на сухом Лимане, ушла на фронт и после Дня Победы вернулась в чине майора с орденом Красной Звезды и многими медалями.

Вспомнилось, как сам он писал о себе: «Я остался жить, но не смог смириться со смертями своих друзей, с деревянными звёздами на вечный срок, с братскими могилами и могилами неизвестных солдат. Не смог, не захотел смириться – и стал поэтом».

– Я старомоден, как ботфорт на палубе ракетоносца, – иногда вдруг всплывают в памяти строки. И хочется жить долго и счастливо. И соответствовать (и формой! И содержанием!) миру, в котором выпало жить, и тем удивительным людям, с которыми так щедро сводила судьба.

Владимир МЕЛЬНИКОВ