Главный редактор журнала «Русский репортёр» Виталий Лейбин рассказал интернет-журналу «Татьянин день» о том, как не стать частью толпы и побороть уныние, поделился взглядом на украинский кризис и дал советы молодым людям, собравшимся идти в журналистику.
Виталий Эдуардович Лейбин родился в 1972 году в Донецке. Окончил биологический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова по специальности «молекулярная биология», затем стажировался в Иллинойсском университете. В 1996 г. вернулся в Россию и начал работать в области редакционно-издательского дела. В 2003 г. возглавил информационно-политический портал «Полит.ру». С мая 2007 г. — главный редактор журнала «Русский репортёр».
— Виталий Эдуардович, за последние годы в России усилилась поляризация общества. Одновременно растёт давление на СМИ. Насколько сейчас возможна независимая журналистика и кому она нужна?
— Не знаю, кому нужна: в нынешней экономической ситуации это точно не вопрос рыночных отношений. Если ещё в 2007 году производство журналов было приличным и прибыльным бизнесом, то сейчас я не знаю, что должно произойти, чтобы вернуть хотя бы ту ситуацию. Наверно, должен снова случиться экономический рост в стране — рекламная модель производства средств массовой информации больше не работает. Но хуже работает и потребительская модель: реальные доходы населения снижаются, увеличиваются расходы на инфраструктуру, в том числе почтовую, цены на транспорт динамично растут. Средства массовой информации — по-прежнему самый крупный налогоплательщик относительно своих оборотов, даже больше, чем нефтяная отрасль.
И самое сложное, с чем мы сейчас сталкиваемся — это даже не политическое давление. Да, есть общественная атмосфера, есть социальный и государственный заказ, но всегда находились те, кто работает свободно, и мы относимся к их числу. Можно всегда попасть на обе стороны конфликта и найти правду — это меньшая проблема, чем дойти до читателя.
Встаёт вопрос: являются ли СМИ, которые сами добывают информацию, бизнесом или скорее общественным благом, которому нужна помощь? Государство оказывает помощь, но в основном государственным СМИ. Зачем ему оказывать помощь свободным средствам массовой информации, не очень понятно, если только на это не будет общественного запроса. В этом смысле ситуация на нашем рынке очень плохая. Но никогда такого не бывало, чтобы за падением не следовал подъём.
— «Русский репортёр» много писал об украинском кризисе, стараясь избегать как героизации, так и излишней демонизации обеих сторон конфликта. Вы рассказывали о зверствах и со стороны официального Киева, и со стороны повстанцев; беседовали и с Дмитрием Ярошем, и с лидерами ДНР и ЛНР. Но таким образом журнал настраивает против себя и тех, и других…
— Думаю, что кого-то мы приобрели, но часть читателей потеряли. Острый конфликт всегда мобилизует аудиторию, и полутона перестают пользоваться спросом. Но это временное явление: как экономический кризис имеет свойство кончаться, так и нельзя всё время пребывать в истерике. Мы играем на более длинные периоды.
Тут есть и такая прагматика: людей, которые умеют производить истерику, с обеих сторон много, а людей, которые умеют производить полутона, не так много. Аудитория больше у тех, кто в истерике, но там, где производятся настоящие репортажи, меньше конкуренция. Мы работаем в поле, где мало кто есть, и в этом расчёт.
— В одном из интервью вы отмечали: «»РР» — это российская свободная пресса, мы на стороне своей страны и культуры, но при этом не желаем врать и подтасовывать, мы делаем качественные репортажи, в том числе и военные. Мы рассказываем о людях и их правде, мы никогда не стремимся «расчеловечить» даже врага». Однако при всей сбалансированности позиции «РР» неоднократно подчёркивал, что наибольшая вина за украинский кризис лежит на официальном Киеве. Такая точка зрения — явно не мейнстрим среди российской интеллигенции. Наверняка вам приходилось слышать обвинения в скрытой пропаганде: мол, делаете то же самое, что и Дмитрий Киселёв, только тоньше?
— Да, конечно, такое бывало. Но когда мне удаётся подробно рассказать, что происходит, многие интеллигентные люди начинают понимать, что я имею в виду. Это трудно сделать в одном материале — нужно довольно подробно беседовать.
Большинство истеричных оценок связано с острым ограничением информации. Например, многие интеллигентные люди в Киеве полагают, что жертвы среди мирного населения, в том числе среди детей, в основном спровоцированы самими ополченцами. Что они сами стреляют так, чтобы показать жертвы по российскому телевидению.
Но если ты действительно бываешь на поле боя, выясняются интересные вещи. У нас есть один великий фотограф (Дмитрий Беляков — «ТД»), который в № 22 (398) сделал подборку с обеих сторон, в том числе со стороны украинского добровольческого батальона «Донбасс». Как только ты с этими людьми проведёшь какое-то время, возникают разные полутона. Например, для него было удивительно, что в этом батальоне не так много людей с острой националистической мифологией (в отличие, видимо, от батальонов «Айдар», «Торнадо», «Азов») и там не любят неонацистов. Но с другой стороны, он видел эпизоды, когда бойцы ни с того ни с сего берут миномёт и неспровоцированно стреляют из окопа в сторону противника. Начинается «обратка», и это чистая провокация насилия. Ты же не можешь быть уверен, что там не ребёнок погиб!
Вообще в этом конфликте есть существенная разница между добровольцами и Вооружёнными силами Украины. Всё-таки ВСУ — это кадровые офицеры и солдаты, которые идут на фронт из-за агитации или необходимости соблюдать присягу, и вообще они на работе. В целом они выполняют приказы, и стреляя по городам, о чём тоже рассказывают мирные жители, делают это без жестокости. Было много случаев, когда можно было на линии разграничения договориться о «режиме тишины» между вменяемыми отрядами ополчения и ВСУ. Договориться с националистическими добровольческими батальонами сложнее. Там особенно велик процент тех, кто считает, что война рождает украинскую державу и украинскую нацию.
Когда начинается гражданская война, с обеих сторон возникает много людей, которые только в этой войне почувствовали себя людьми. Их начали девушки любить, они почувствовали власть, начали обогащаться. В конце концов, многие почувствовали себя героями, а были менеджерами по продажам кондиционеров.
Я видел в начале войны, с каким трудом раскручивался маховик насилия. Ещё в апреле 2014 года 25-я бригада украинской армии предприняла рейд на Славянск. Невооружённое население их окружило, они были вынуждены отдать четыре БТРа, и часть бойцов перешла на сторону повстанцев. Потом это же подразделение поставили на гору Карачун, когда Славянск был окружён, и оттуда они стреляли из артиллерии. Одно дело — когда стреляешь в невооружённых людей, которые стоят перед тобой, другое — когда из миномёта или из гаубицы стреляешь с горы. Ты же не видишь, кого убиваешь! А потом к тебе прилетают «обратные», у тебя умирают товарищи, и ты мстишь за товарищей.
Но я точно знаю, что этот маховик в том числе был сознательно раскручен Киевом. Кто-то же принял решение поставить солдат на гору и расстреливать город! Это не антитеррористическая операция, при которой отряды пришли и арестовали зачинщиков. Это была операция по наведению страха и террора на собственное население в собственных городах. И в этом смысле она не имеет никакого прощения, здесь нет никаких полутонов. Это не было операцией по возвращению Донбасса в состав Украины. Логика артиллерийских обстрелов была в том, чтобы запугать население и показать другим регионам, что сопротивляться новой власти неразумно. В этом есть рационализм, но это убийственный рационализм: чтобы сохранить Одессу и Харьков, им пришлось стрелять по Донбассу.
— То, что вы сами из Донецка, вам скорее помогало или мешало?
— Конечно, мешало, потому что мне трудно соблюсти нейтральность. Это для меня родные места, там жила моя мама и живут родственники, одноклассники. Но с другой стороны, у меня были возможности, чтобы что-то узнать или выяснить.
Лучшие репортажи из таких мест пишутся нейтральными людьми. Я предпочёл бы, чтобы другой репортёр делал эту работу, но иногда в этом конфликте нужно было включаться мне. Я могу легко проехать и с киевской стороны (никто не будет подозревать меня в шпионаже, потому что у меня не российский паспорт, а украинский), и с противоположной стороны, потому что у меня донецкая прописка. Мне легко попасть в любое место.
— «Русский репортёр» часто рассматривает общественные явления изнутри жизни «маленьких людей». Вы пишете, как выглядит конфликт снизу, а не сверху. Как не вестись на манипуляции, не участвовать в общественных истериках, сохранять здравомыслие?
— Человек — существо социальное, и это означает, что он легко сбивается в стаи. Я человек светский, но европейской культуры, и полагаю, что именно христианство даёт самый сильный способ не стать толпой, которая приносит людей в жертву. Об этом, в частности, почти все книги американско-французского философа и социолога Рене Жерара.
В любом коллективном восторге и объединении всегда можно обнаружить человеческое жертвоприношение. Я неоднократно наблюдал, что даже когда волонтёры собираются помогать обиженному, обязательно возникает фигура обидчика. Коллективная травля — это то, что присуще человеку естественным образом. В тот момент, когда вы охвачены праведным гневом и спасаете «своих», вы уже находитесь внутри стандартной социальной манипуляции. Из этого возникают многие виды культуры: военные песни, эпос, государственное устройство. Всегда, когда увеличивается социальная солидарность, есть какая-то жертва. Националистические истории в этом смысле самое страшное, потому что в жертву приносится целый народ.
Но, как пишет Рене Жерар, со времён самого главного жертвоприношения в христианской культуре — казни Иисуса — всякий воспитанный человек понимает, что в любой общественной ситуации главная жертва невиновна. Надежда европейской цивилизации состоит в том, что через 2000 лет до людей начинает доходить: нас из раз в раза обманывают, но мы знаем, что на самом деле жертва невиновна. Если помнить Евангелие в момент, когда образуется толпа, это помогает сохранить здравомыслие.
— За последние два года в российском обществе усилились депрессивные настроения. Но «Русский репортёр» продолжает делать акцент на положительных сторонах жизни. Ваша колонка в заключительном номере прошлого года так и называлась — «Не унывать!». Что помогает вам следовать собственному совету?
— Здесь всё просто. Единственный немедикаментозный способ борьбы с унынием — продолжать заниматься делом. Когда ты занимаешь деятельную позицию, ты не можешь быть в состоянии русской хандры. Откуда у нас позитивные темы берутся? В любом окружении, самом конфликтном и сложном, люди продолжают делать интересные дела. Пока есть такие люди, есть надежда. Мир катится в тартарары с самого своего основания — видимо, это его главное свойство. Если по этому поводу унывать, то ничего сделать нельзя!
В России, наверно, не было столь прекрасных эпох, как последнее десятилетие — с начала 2000-х до 2007 года. С точки зрения бытовых свобод и благосостояния народа это было самое удачное время за всю историю страны, потому что всегда что-то происходило.
Но русские — исторический народ. Возможно, было бы разумнее избежать крымской наживки, проехать мимо, чтобы это была близкая война, но не совсем наша. Мне, как украинскому гражданину и жителю Донецка, это было бы неприятно, но с точки зрения будущего России было бы хорошо уйти от прямого вовлечения в геополитические конфликты, сохранить отношения с Европой и постепенно наращивать силы. Но боюсь, у России это никогда не получалось. Мы всё время во что-то «вляпываемся», и обычно в тот момент, когда начинаем жить по-человечески: это ещё по Первой мировой все понимали. Традиционно в европейском концерте Россия стоит против возникновения новой гегемонии. Это очень затратная историческая роль, но благородная.
— Понятно, что нужно делать дело. Но вот вы делаете журнал, а долги накапливаются, нарастают проблемы с доставкой и распространением продукции, и непонятно, когда наступит разрядка. Не хочется в один момент взять и всё бросить?
— Тут сложная система. В начале 90-х многие советские инженеры перестали получать деньги на промышленных предприятиях. Было принято считать, что это люди прошлого, тогдашние «ватники», а нужно заниматься предпринимательством. Я понимаю бывших «физтехов», которые стали миллиардерами — это был крутой, очень смелый поступок. Но я понимаю и тех, кто остался в физике и продолжил делать «Радиоастрон», который недавно полетел. Каждый раз не знаешь, какой путь лучше.
Понятно, что если делаешь что-то на открытом рынке и нет прогнозируемого спроса, скорее всего, нужно искать другие проекты. Но если кризис пойдёт к концу, те, кто выживут, будут владельцами рынка (улыбается). Понимаете, да? Нужно понять: сворачивание нашей отрасли надолго и нужно идти куда-то ещё, или сейчас все свернутся, а мы останемся? Я пока ответа не знаю, но во многом он зависит от нас, потому что мы влияем на экономическую политику.
— Ваш коллега Максим Соколов недавно написал: «Журналистика пришла в то странное состояние, когда ветхие старпёры — причем всех направлений — сходят со сцены, а бодрые молпёры взамен отнюдь не появляются». Вы согласны с таким утверждением? В «РР» приходят «бодрые молпёры»?
— Кадров очень много. У нас есть и Летняя школа, и «воскресная» школа, и медиаполигон. Мы встречаем огромное количество людей, и часто они очень талантливые. Если будет спрос на такую деятельность, появятся и «молпёры».
До возникновения «Русского репортёра» никто не знал о таком журналисте, как Марина Ахмедова. Он работала в отделах потребительского рынка каких-то журналов, но что она великий репортёр и большой писатель, мы узнали в последние годы. Когда к нам пришла работать Юля Гутова, ей было 23-24 года, а сейчас это большой, сильный репортёр. О Дмитрии Соколове-Митриче знали, конечно, до нас, он как бы «старпёр», но тоже не старый человек. Одни только мы обогатили рынок несколькими именами. Всё зависит от платёжеспособного спроса на такую работу.
— Есть распространённое мнение, что журналистика в нынешних условиях превратится либо в штучный продукт, который могут делать всего несколько людей, либо в агрегатор, либо в рупор…
— Безусловно, мы видим себя штучным продуктом. Более того, требования к профессионализму штучных продуктов будут расти, а требования к профессионализму агрегаторов — уменьшаться, потому что там будут машины работать. Такой массовой профессией, как сейчас, журналистика не будет. Но всё-таки она не будет и профессией узкого рынка. Средний профессиональный редактор и копирайтер уходят, потому что эти функции можно запрограммировать, но повышаются требования к тем, кто останется. А останется немало, потому что приличной, культурной стране нужна конкуренция. Только в зоне свободных, штучных СМИ должно быть две-три общенациональные газеты, два-три журнала. Но должны быть и городские СМИ, в том числе в маленьких городах. Это агрегатором не заменишь: читателю всегда приятно прочитать про себя, а не про человека в штате Невада.
— Некоторые ваши коллеги решительно советуют молодым людям не идти в журналистику, а выбрать другую профессию: время не то, страна не та, проблемы со свободой слова, не сможете заниматься тем, чем хотите… Вы с этим согласны?
— Я был бы менее категоричен, потому что жизненную траекторию можно строить по-разному. Для чего заниматься журналистикой? Если вопрос об успехе, карьере и славе, то всё это ещё имеет смысл на телевидении. Тут уже неважно, пропагандистский ты рупор или нет: если ты ведёшь ток-шоу, будешь звездой.
Но есть другой мотив. Репортёрская, полевая журналистика — это один из способов ускоренного взросления. У нас, например, работал блестящий журналист Павел Бурмистров, который окончил МГИМО и знал, что будет дипломатом — сейчас он работает в российском посольстве в Киеве. Он решил, что глупо, будучи пацаном, идти решать мировые проблемы. Нужно приобрести жизненный опыт, а где ты его приобретёшь? Он проработал у нас пять лет, в том числе делал репортажи из Фукусимы, поскольку рабочий язык у него японский.
В общем, бывают разные жизненные траектории. Другое дело — где работать? В 90-е журналистика стала инструментом политического влияния, и вот эта возможность сейчас закрыта.
— Насколько журналисту нужно именно журналистское образование? Оно вообще что-то даёт?
— Если идти на журфак, то нужно двигаться по линии приобретения жизненного опыта. Тогда — немедленно практика, сразу идти в редакцию, делать самую дурацкую, чёрную работу, переписывать новости, смотреть, как редакция устроена, не чураться неинтересного, но пробиваться на полевую. Такой способ возможен — получается интегрированный жизненный опыт.
Но в целом для того, чтобы быть журналистом, очень важно иметь мировоззрение. Кто религиозен, тому легче — есть внутренний стержень. Кто, наоборот, окончил естественнонаучный факультет, тому тоже легче — есть позитивистское мировоззрение. Но в любом случае мировоззрение нужно, и какое-то образование лучше иметь. Сам по себе выбор журфака не является выбором образования. Если уж поступили на журфак, нужно на какой-то части образования сделать акцент: либо на филологической, либо на исторической, но реальная квалификация должна быть. А написать заметку должен уметь каждый культурный человек — это не образование.
Беседовали Даниил Сидоров и Мария Хорькова
Фото Ивана Джабира
Источник: ЖУРDOM