Последний раз мы виделись с ним 25 мая нынешнего года, в день девяностолетнего юбилея «Комсомольской правды». Геннадий Николаевич приехал на праздник прямо из больницы. Мне, чтоб, наверное, не было лишних расспросов, сразу сказал: «Да так, плановое». Но теперь, задним числом, мне кажется, что уже тогда в нем что-то неуловимо менялось.

Вообще по натуре мягкий, неизменно доброжелательный к людям, он в этот солнечный день — праздник проходил в одном из парков Москвы — был особенно внимателен и непривычно разговорчив и со всеми, кто сидел за нашим «ветеранским» столом — Володя Сунгоркин, нынешний главный редактор газеты, заботливо следил, чтобы у нас не было дефицита ни в выпивке, ни в закуске — и с теми, кто просто подходил, минуя, правда, весьма условные, виповские границы, к нашему неизменному Главному: поздороваться, перекинуться парой слов. (Еще он показался мне, тоже отмечаю задним числом, более бледным, чем обычно.) И Главный — каждому, даже позапозавчерашнему стажеру находил ответное ласковое слово и доброе напутствие. Стакан со льдом и с виски на донышке в одной руке и, увы, неизменная селезневская сигарета в другой: таким мы, его подчиненные, друзья, его коллеги по «Комсомольской правде», видели Геннадия, как выяснилось сегодня, в последний раз.

Он просто не мог не приехать. В его жизни было множество должностей. И сугубо рабочих, солдатских, и самых что ни на есть крутых, государственных. Но звездным часом Геннадия Селезнева была, остается и, мне кажется, останется «Комсомольская правда». Как и для «Комсомолки», думается, звездным часом останутся те без малого десять лет, в которые ею руководил этот белобрысый (даже внучки, две очаровательные, белокурые, крохотные русские Аленушки пошли в деда) ленинградский парень с его неповторимой, удивительной улыбкой. Когда сейчас пытаюсь ей дать определение, то мне представляется самым точным — это была улыбка с о в е с т и. Совестливости.

Но при всей очевидной мягкости этот парень умел держать удар. Именно при нем выходили материалы — тот же «Долг» Инны Руденко, репортажи-памфлеты Геннадия Бочарова, — которые перепечатываются до сих пор и сделали ей славу на многие годы вперед. Именно при нем легендарные обозреватели «Комсомольской правды» стали соперничать популярностью не только с писателями, но даже с самим Вячеславом Тихоновым.

Разумеется, нас время от времени вызывали на ковер. Говорю «нас», но, по правде, ходил «туда» — вот и теперь пошел одним из первых изо всех нас — исключительно он, Главный. И, возвращаясь «оттуда», не собирал авральных летучек-планерок, не устраивал разносов. Просто на какое-то время, все с той же сигаретой и с чашкой кофе, запирался в своем кабинете, мимо которого отваживались шмыгать только самые беспривязные стажеры, а когда выходил, все — улыбка, искорка в глазах — оставалось на своих местах. Как и все мы, его заместители, обозреватели, корреспонденты, стажеры и даже такие «внештатники», как Вадим Цеков, автор самых убойных тогдашних расследований, — оставались на своих местах.

Когда один из наших молодых сотрудников по глупости решил зависнуть за бугром и оказался сразу же в тенетах тамошних «органов», Геннадий поехал за ним сам, лично и — «вернул», сам же и доставил его в Москву, домой. За что тот сотрудник, ныне известный журналист (правда, не знаю, где он сейчас физически обретается, по какую сторону бугра) все эти годы был по-людски признателен ему: его даже с работы тогда, в конце семидесятых — начале восьмидесятых, по-моему, не поперли.

Не стану говорить о заслугах Геннадия Селезнева на посту председателя Государственной Думы. Об этом наверняка скажут другие, кто знал его в этой ипостаси лучше, чем я. Но одно хочу напомнить: то, что в самые тяжкие девяностые годы средства массовой информации, книжные издательства были по существу избавлены от непосильного для них бремени налога на добавленную стоимость, — это почти исключительно заслуга ее тогдашнего председателя.

У Геннадия еще жива мама, ленинградская блокадница — дай Бог пережить ей и эти горькие дни. У нее замечательные фамилия и имя — В е р а С в о б о д и н а. Геннадий сполна унаследовал и то и другое. Он был человеком Веры — в первую очередь, пожалуй, в человека же. И человеком внутренней свободы, что по большому счету, независимо от происхождения и образования, и является первым знаком интеллигентности. Никогда ни перед кем не гнулся. Входил в любые кабинеты — чаще всего не «за себя», а за кого-то другого, и не обязательно ближнего. Не менялся в отношениях, синхронно перемещениям в собственном служебном положении. Оставался ровен, доступен и дружелюбен. Не боялся не только «верхов», но и «низов», что сейчас значительно редкостней, тоже. Говорю это с полной достоверностью: не раз и не два наблюдал его во время самых сложных, противоречивых встреч с обычными людьми, с так называемыми «массами», в том числе и в моем родном Буденновске после трагедии девяносто пятого года.

Не боялся, охраняемый почти исключительно своей фамильной улыбкой — человеческой совести.

…С тех высоких «ковров» и «бугров» возврата уже, увы, не бывает — остается вечная и благодарная память.

Текст: Георгий Пряхин

Источник: Российская Газета