Литературный клуб Севастопольского отделения СЖР представляет стихи наших журналистов. Владимир Губанов

Уважаемые коллеги, друзья!

Продолжаем знакомить вас с севастопольскими журналистами — поэтами в нашем Литературном клубе.

Напоминаем: все желающие могут проявить свое творчество и участвовать в работе «Литературного клуба СРО СЖР»: выслать 10-15 стихотворений и 3-5 рассказов со своим портретным фото на электронный адрес: sj-litklub@mail.ru. В письме обязательно указать имя, отчество и фамилию автора, а также контактный телефон и адрес электронной почты. Контактный телефон координатора «Литературного клуба СРО СЖР»: +7 978 736 14 76.

Вашему вниманию — стихи известного севастопольского барда Владимира Ивановича Губанова.

Песни В. Губанова включены в магнитные альбомы «Севастопольский Король» (1995 г.), «Черные пилотки» (1998 г.), «Первая кардиограмма» (1999 г.), «Гранитные мальчики» (2001 г.) и «Песни севастопольских дворов» (2004 г.).

Этим автором написано около 150 вокальных произведений, среди которых — «белогвардейский цикл» («В Стамбуле вечер…», «Бизертский Крест» и др.), цикл песен о советских подводниках («Автономка», «Памяти погибших на подводной лодке «Комсомолец», «Заполярная седина» и др.), туристские песни («Ай-Петри», «А где-то без меня…», «Приполярный Урал» и др.), «севастопольский цикл» («Эскимо», «Вот опять кружева севастопольских улиц…», «Реквием по линкору «Новороссийск» и др.), а также песни личностно-философского характера («Трубач», «В бегах», «Песня о моей земле» и др.). Песни В.Губанова публиковались в различных поэтических альманахах, периодической прессе, звучали в эфире Центрального телевидения, радиостанции «Маяк» и крымских радиостанций, использовались в телевизионных документальных фильмах.

Лауреат литературного фестиваля «Крымская Альгамбра» 2001 года.

СЕВАСТОПОЛЬСКИЙ ТРАМВАЙ

Он в весеннем завихреньи,

в тихой пустоши земной,

словно тайное знаменье,

по Большой летит Морской

мимо летних рестораций,

над горячей мостовой,

где зелёный дым акаций

и жасминовый прибой.

О, возок провинциальный,

старичок-империал!

Ты какой великой тайной

горожан околдовал?

Чем из северного тлена

зазываешь юный май –

вестовой его бессменный,

севастопольский трамвай?

 

… За минувшими годами

нам увидятся во сне

строгой дамы, строгой дамы

удивлённое пенсне,

гимназиста на подножке

загорелый локоток,

а в окошке, а в окошке –

синей бухты лоскуток.

 

В это светлое мгновенье

что превыше всех прикрас,

неподвластное забвенью

очаровывает нас?

Моря чистая полоска,

южный полдень налитой

и – нелепая повозка

на брусчатке голубой.

Где, мучительно неловки,

двое, прячась от зевак,

проезжая остановки,

не расстанутся никак.

И во власти милых ручек

(Бог, удачу призови!)

восхитительный поручик

изъясняется в любви.

 

… В час, исполненный моленья,

увези нас в этот рай,

в эти давние мгновенья,

севастопольский трамвай!

В Аполлоновку, где тает

дребезжащая свирель

и где рельсы заметает

тополиная метель…

 

ГОЛУБЫЕ ГОЛУБИ ЛЮБВИ

Будничную прозу разорви,

посмотри, мой друг, какая прелесть –

вновь на нашу улицу слетелись

голубые голуби любви.

 

Трепету холёного крыла

вдумчивое вторит воркованье…

В уличной такой фата-моргане

столько благодушья и тепла.

 

О, мой невесёлый визави!

Что теперь твои разуверенья,

если нам ниспослано знаменье –

голубые голуби любви?

 

Что твои порожние лари

и надежд истраченных крушенье,

если поднебесное круженье

прочат голубые сизари?

 

Нас ещё одарят небеса:

отметая прошлые наветы,

мы, одной любовию согреты,

в новые поверим чудеса.

 

Это ведь не купишь за рубли…

Если бы не говор голубиный,

синие дворовые глубины

никогда б любовью не цвели.

 

Видно, милый друг, у нас в крови

в истину уверовать такую,

и тогда надежду наворкуют

голубые голуби любви.

 

БАЛАКЛАВСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Загадать, господа, невозможно,

что сулит этот век ненадёжный

и куда занесёт нас фортуна

обманчивая.

Но подарит земное спасение

балаклавского рая мгновение,

у дощатых причалов фелюги

покачивая.

 

Зло, как прежде, в чести и лютует,

а добро всё гнетут и шельмуют,

и тревогой томит нас эпоха

неистовая.

Невесёлые эти страницы

не найти в заповедной провинции,

закоулки её не спеша

перелистывая.

 

Звёзды падают, в бухту слетая.

Я альбом Балаклавы листаю.

Мне ночная волна принесёт

ветку пальмовую…

Эту книгу держу в изголовье,

Балаклаву рифмую с любовью

и надежду на гриновский парус

вымаливаю.

 

ПОДПИСЬ К ФОТОСНИМКУ

Сергею Поворницину, старшему матросу ракетного корабля Черноморского флота «Бора»

Крепки ещё февральские морозы, но хрупок и не вечен крымский снег. Ещё неделя и другая – и мир забудет о зиме. Весна теплом своим растопит и этот снег, и этот лёд… Что на броне ракетоносца напоминает белый цвет небесной крошки, что легла так безмятежно и смиренно? Она являет моряку и отчий дом, и смех подруги, и встречи с верными друзьями, и их прощальные слова… Сметая снег с гранёной рубки и улыбаясь в объектив, чем занят он в своих раздумьях, чем озабочен? Отчий дом – вот чем полны его тревоги! Как там сейчас, и всё ли ладно? Но, разметая этот снег и помыслы неуставные, иная видится тревога: грядёт поход, и скоро в море, и дело, коему ты служишь, и ремесло, что так надёжно и так возвышенно… Судьба нам выпала, братишка, ходить в походы и вершить святое дело: быть на страже там, где штормы и снега.

 

АВАНТЮРИСТЫ

                                       А. Молодыке

Бристольский парус, гафели из Киля,

литой форштевень и высокий борт…

Чем нас купила шумная стихия,

чем завлекла в глухой водоворот?

 

Толкнув плечом ворота Гибралтара

(у нас иначе не заведено),

бег колесницы древнего Икара

мы запрягли в тугое полотно.

 

Куда несём штандарты горделиво,

когда и где укроют нас они –

на сквозняке туманного пролива,

в тугом кольце ледовой западни?

 

Но не туман – дымы пороховые

подпишут кровью выведенный счёт.

Над нами пляшут волны круговые

и альбатрос прощальную поёт…

 

Пойдут ва-банк другие капитаны,

их не отвадить, не остановить;

пока им снятся пальмовые страны,

на этом гребне не переломить.

 

Кто в переулке гриновского Лисса

услышит хрип виллоновских стихов,

тот различит в огнях Вальпараисо

орлиный профиль наших парусов…

 

МОРСКАЯ ПЕСНЯ

                                            Г. Черкашину

А мы с тобою словно не прощались.

Твой белый парус, как и прежде, чист.

В безумный век, что позабыл про жалость,

для нас играл всегда один флейтист.

 

Была пальба, но мы не проглядели:

в порывах ветра, в мареве штормов

законники безумного картеля

легко сменили колер парусов.

 

Минуло время. Горести слежались.

Былой надеждой только и делись.

А мы с тобою словно не прощались.

Твой белый парус, как и прежде, чист.

 

Твоей фелюги разворот прекрасный,

в каюте пиллерс песенку скрипит,

а на столе – остатки «Примы» красной,

стаканы плавит разведённый спирт…

 

 

ЗУРБАГАН

Я покидаю Зурбаган

и, заклиная небесами,

судьбы кручёный ураган

ловлю своими парусами.

Пусть в тихой гавани прибой

качнёт, играя, звёзд монисто…

Я эту маленькую пристань

уже оставил за кормой.

 

Я покидаю Зурбаган.

Во всём, что прожито накладно,

как сумасбродный капитан,

кляну безвинную команду.

Такой уж выпал интерес:

мне зачитаться сказкой Грина

хватило лишь до середины

и не принять его чудес.

 

Прощай, мой милый Зурбаган!

Увы, всему приходят сроки:

искать другие берега,

судьбы подсчитывать итоги…

Мечту с удачей не сведу

на твоих улочках, наверно,

и в припортовые таверны

уже, скучая, не зайду.

 

Но всё-таки оставят след

у моего седого юнги

проливом шедшие Кассет

контрабандистские фелюги,

ночного Лисса карнавал,

огней сияние на рее…

И назовёт он сына Грэем,

не утаив, чьё имя дал.

 

 

ФИОЛЕНТОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Под профилем серебряной луны

неспешные текут воспоминания –

лета, где я не знал ещё заранее

ни будущей печали, ни вины.

Где времени ещё замедлен ход,

где тянутся легко друг к другу руки,

не замечая вестников разлуки,

грядущего не зная наперёд.

 

Под профилем серебряной луны,

наивные, в любви неумолимы,

в наитие лишь веровать могли мы.

Безумием крови увлечены,

спешили на беспечные пиры…

Не ведая о краткости момента,

благословенный берег Фиолента

такие нам предоставлял дары!

 

Под профилем серебряной луны –

неловкие полночные купания,

и юных дев счастливые лобзания.

И звёзды в их глазах отражены…

Я в эти годы окунаюсь вновь,

иные звёзды сколько ни слепили,

но свет того, как чисто мы любили,

поверьте мне, но он и есть любовь.

 

Друзья мои! Мы будем спасены,

покуда не поблёкли, не сгорели

ночного Фиолента акварели –

мы ими и поныне пленены.

Нас камни эти древние согрели…

Друг в друга, как и прежде, влюблены,

мы памятуем ветреные дни,

где счастьем были не обделены

под профилем серебряной луны.

 

ПЕРЛАМУТРОВЫЙ ПРИБОЙ

Где луною просвечено облако

и созвездий висит полотно –

кипариса безмолвствует колокол,

гераклейское бродит вино.

 

И откуда, скажи мне, бессонница?

Неужели всему и виной –

кипарисов зелёная звонница,

перламутровой пены прибой?

 

Наших рук мимолётность касания –

и не держит уже тетива

сумасшедшие наши признания,

потаённые наши слова.

 

Полетим за степной паутинкою,

где цикад неустанный мажор,

что играет старинной пластинкою

на игле фиолентовских гор.

 

И пускай о столетия сточатся

и сойдут в океан берега,

но для нас это лето не кончится,

наши души не тронут снега.

 

И навеки, поверь мне, запомнятся

и отныне пребудут с тобой

кипарисов зелёная звонница,

перламутровой пены прибой.

 

ВЕЧЕРНИЙ АККОРДЕОН

Промокли улицы вечерние,

но непогоде вопреки

одной мелодии свечения

не угасают огоньки.

 

Они несут мотивчик давешний

в оцепеневшие дворы

под перламутровые клавиши

пассажей уличной игры.

 

Дома озябшие сутулятся,

проулки тёмны и сыры,

но музыканту этой улицы,

другие видятся миры.

 

Но за пустяшными беседами,

своих не ведая путей,

мы, осторожные, не следуем

простой мелодии твоей.

 

Помилуй, уличной симфонией

надолго ли утешишь ты,

безвестный баловень гармонии,

среди безверья и вражды?

 

Покуда мгла висит осенняя,

какой, помилуй, нам резон

услышать вестником спасения

нелепый твой аккордеон?

 

… Казалось, мир уже в агонии

и потемнели небеса,

а ты, возлюбленный гармонии,

творишь такие чудеса!

 

Забытой музыки свечению

мирволят лики всех святых

и повинуют нас учению

волшебных клавишей твоих.

 

 

НА ПОДРАМНИКЕ КЛОДА МОНЕ

В петербургский окраинный рай

увези нас, летучий трамвай,

и навеки меня окольцуй,

доверительный твой поцелуй.

Унеси, золотая ладья,

на осколки людского жилья,

где, представьте, в зелёном окне

тлеют всполохи Клода Моне.

 

Кто сказал, что февраль не поёт,

вековой созывая поход,

в водосточные трубы трубя, –

это всё, милый друг, про тебя.

Нас несла золотая ладья…

Что припомнить могу ещё я?

Эти дни мы горели в огне

сумасшествия Клода Моне.

 

… Пусть негладко порою в судьбе,

век неверный, признаюсь тебе:

как безумно ты нас ни тасуй,

мне всё памятен тот поцелуй,

тот окраинный призрачный рай,

золотой петербургский трамвай…

Жизнь моя утопает в вине

на подрамнике Клода Моне.

 

 

ФРОНТОВОЕ ТАНГО

Напиши мне письмо на простреленном флаге,

между строк, если сможешь, помяни о любви.

Безнадёжно пусты мои винные фляги.

Капельмейстер – навылет. Оркестранты в крови.

 

Опадают бинты, тяжелы и багряны.

Санитары притихли и медсёстры в слезах.

И кричу я во сне: «Исцели мои раны!

Дай хоть руку на память – ухожу в небеса…».

 

… Бьют побудку скворцы фронтовой серенадой.

Новый день не скупится на подарки свои:

на трюмо – поцелуй и французской помадой –

телефон и два слова: «Не теряйся. Звони».

 

Запись опубликована в рубрике Литературный клуб, Новости. Добавьте в закладки постоянную ссылку.

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *